Сергей Лобанов - Не родная кровь [СИ]
Но не для тех, кому пришлось оказаться здесь по приговору суда…
Елена не сразу попала в кабинет к начальнику оперчасти исправительного учреждения — Ширяеву Леониду Викторовичу, низкорослому грузному неопрятному мужчине возрастом за сорок, имевшему одышку, красное в прожилках брыластое лицо и постоянный чесночно-водочный дух.
«Куму» заключённые давно дали погоняло Ширик. Его ненавидели все зеки: они знали, что он всегда договаривается с родственниками, а особенно с симпатичными жёнами сидельцев насчёт получения ими разрешений.
Заключённым свиданки и так положены по закону, но любой знает, что у администрации есть куча способов и причин не дать их зеку.
Цену — либо деньги либо секс «кум» называл в зависимости от ситуации, распознавая посетителей с первого взгляда, намётанного за долгие годы работы опером. Благодаря опыту, он всегда чувствовал, ко му предложить второе, кто пожалеет денег и согласится на секс, поэтому отказов почти не знал. Да и во взятках ему почти никогда не отказывали. Давали, сколько могли, так как никто не хотел уезжать без свиданки после долгого и унылого пути в этакую глухомань.
Ширяев честно делился с «хозяином» деньгами. Поэтому тот закрывал глаза на беспредел «кума».
Работал одно время в учреждении прыткий малый. Попытался он пойти против «хозяина» с «кумом», но случилось так, что правдолюбец, сам того не ведая, оказался с «душком» и схлопотал срок за неожиданно найденные у него наркотики. И даже нашёлся свидетель — зек из наркоманов, подтвердивший, что «дурь» предназначалась ему.
После того, как правдолюбца «законопатили» на несколько лет в ментовскую зону, тот зек вдруг стал библиотекарем, что по зоновским меркам считается очень тёплым местечком, а потом трагически погиб. Расследование показало — упал со стремянки, уронив на себя тяжёлы й стеллаж с книгами.
Ни до этого, ни после не находилось более желающих перечить начальству и искать правду.
И всё же срывы у Ширика иногда случались: некоторые родственники и жёны жаловались начальнику колонии. Тот обещал примерно наказать мерзавца и даже устраивал ему разнос в кабинете в присутствии жалобщиков. Но по странному совпадению свидания в этом случае никогда не происходили, потому что заключённый как раз в это время находился в ШИЗО — штрафном изоляторе за какое-нибудь нарушение. И тогда жалобщики уезжали ни с чем. У них даже передачи не принимали, всегда находя причину для отказа.
Прежде Елена бывала уже в кабинете у «кума» и всякий раз испытывала непонятно почему появлявшееся чувство брезгливости, но виду, естественно, не подавала.
Она не знала, что была, пожалуй, единственной, с кого Ширяев даже не пытался брать взятки: настолько бедно выглядела женщина. Обмануть его практически никто не мог, хоть и ушлый народ зеки: многие из них своим родственникам советовали одеваться победнее. Однако начальник оперчасти всегда просекал таких хитрецов.
Но при виде этой худосочной бледной и невзрачной бабы у него сразу появлялось убеждение: если взять с неё хоть рубль, то домой за несколько сотен вёрст ей придётся пешком возвращаться.
А про секс даже заикаться не хотелось.
Ширяев удивлялся себе, ибо давно уже не жалел никого, исповедуя простую житейскую мудрость: живя на погосте, всех не оплачешь.
Разрешение на длительное свидание она получила, даже не предполагая, что думает о ней начальник оперчасти.
Её, вещи и привезённые продукты подвергли тщательному досмотру, после чего Елену отвели в комнату с дешёвенькими обоями, с занавесочкой на небольшом, низко расположенном окне.
У стены притулились поставленные рядом две односпальные кровати с провис шими панцирными сетками, с худыми матрасами, застиранным до серого цвета бельём, и казёнными синими одеялами с двумя чёрными полосками в ногах.
Посредине комнатки стоял старый стол с четырьмя расшатанными табуретами по сторонам. Давно не крашеные, облупившиеся полы нещадно скрипели, как и кровати.
От всей комнатки веяло убогостью, унынием и тоской скорого расставания.
Ивана привели не сразу.
Он, в чёрной телогрейке с нашитым на ней номером, в чёрных валенках и такого же цвета стёганых ватных штанах, замер на пороге, держа в красных с мороза, задубелых руках измочаленную шапку. Лицо тоже красное и исхудалое, губы потрескавшиеся и сухие, зелёные глаза колючие и настороженные. Очень короткая стрижка придавала ему вид жёсткий и даже злой.
Елена пошла навстречу, но остановилась нерешительно посреди комнаты, глядя на мужа.
А тот глядел на неё.
Наконец, она произнесла:
— Здравствуй, Ваня…
— Здравствуй, Лена, — простуженным голосом ответил Иван. — Как добралась?
— Хорошо…
Елена пошла к мужу и тихо прижалась к нему.
— Холодный…
Иван нерешительно обнял её.
— Я ждал тебя. Очень…
— Пойдём к столу, Ваня. Я покормлю тебя.
Первым делом Иван сбросил с себя зоновскую робу и переоделся в спортивный костюм, привезённый женой. На длительных свиданиях это разрешалось. Долго рассматривал простые домашние тапочки и новые шерстяные носки, будто видел такое впервые в жизни.
После сходил, помылся, пытаясь хоть ненадолго отогнать впитавшийся в самые поры лагерный дух.
Потом только сел к столу с немудрёной домашней едой. И тоже долго не притрагивался ни к чему, хоть и видела жена в его глазах истосковавше гося по нормальной еде человека, измученного постоянной полуголодной жизнью.
Он вообще был немного заторможенным: вероятно никак не мог осознать своей пусть мнимой, пусть короткой, но свободы.
Иван ел мало и не спеша.
— Что не ешь-то, Ваня? Тебе всё везла, — смаргивая слёзы, с улыбкой спросила Елена.
— Отвык от такой еды. Нельзя много: живот заболит, — смущаясь, пояснил он.
Потом они любили друг друга на скрипучей неудобной кровати. Время между разговорами и сексом летело незаметно. Они старались не думать о предстоящей разлуке, но тоска неизбежного грызла душу, съедая вместе с ней драгоценные, незаметно тающие минуты.
Трое суток пролетели как один миг. И вот уже пора расставаться. За дверью послышались грубые голоса, тяжелые шаги. Несколько раз гавкнула собака.
— Заканчиваем длительное свидание! — донеслось из коридора.
; — Я должен идти, — произнёс Иван, катая желваки.
Елена мелко покивала, пряча глаза.
Они стояли посреди комнаты, обнявшись.
Нехотя оторвавшись от жены, Иван пошёл к выходу.
Та последовала за ним, цепляясь за одежду.
Когда муж открыл дверь, из коридора загремел властный голос:
— Посетительнице оставаться в помещении для свиданий! Заключённый Никитин, на выход! Лицом к стене! Руки назад!
Елена плакала, слушая, как разговаривают с её мужем, будто он бесправная скотина.
Их разделяли всего несколько шагов, но это были шаги из мира нормального в мир зазеркалья, уродливый и жестокий.
Ивана увели.
Елене тоже не дали много времени на сборы.
В комнату без стука, по-хозяйски вошёл какой-то заключенный. Его трепещущие ноздри жадно втягивали воздух.
Женщина неуверенно посторонилась, пропуская зека. Она даже не догадывалась, что тот пытается уловить флюиды секса.
Зек наглым взглядом обшарил её, потом кровать, жадными глазами окинул пустой стол, после чего маленькие глазки разочарованно потухли.
Иван забрал оставшиеся продукты с собой.
«Для своих пацанов», — коротко пояснил он.
— Желатин! Где ты там? Иди сюда! — окликнул кто-то из коридора.
— Иду! — отозвался зек и пошёл к выходу. У двери остановился, развернулся и сказал: — Поторопись, вольняшка. Мне ещё порядок наводить здесь.
— Хорошо, я быстро, — ответила женщина.
Она боялась этого заключённого. Нехорошая аура от него исходила: жестокость, подлость, коварство, способность предать, ударить в спину…
От Ивана она такого не чувствовала.
От него исходила нечеловеческ ая усталость и животное терпение, когда выдержать можно многое, почти всё, чтобы выжить и вернуться.
Елена уходила по той же пустынной продуваемой ветрами дороге. Долго стояла на конечной остановке, уже собралась идти на станцию через весь населённый пункт пешком, чтобы окончательно не замёрзнуть, но подошёл автобус.
Поезд прибывал только следующим утром. Остаток дня и всю ночь она сидела в холодном и пустом зале ожидания. Когда объявили посадку, Елена возблагодарила Бога за окончание мучений, всё же стыдясь их, понимая, что Ивану труднее несравнимо.
Когда женщина шла к своему вагону, то увидела, как из вагон-зака, прицепленного к хвосту поезда, по одному выпрыгивают этапники, садятся на корточки, ставят перед собой китайские сумки с немудрёными пожитками, кладут на затылки испещрённые наколками кисти рук.
